Архив рубрики: ХРЕСТОМАТИЯ

Избранное из мирового дневникового наследия

Актёры глупы

Андрей Тарковский
14 августа 1971 г.
«Мартиролог»

Культура — высшее достижение человека. Но имеет ли она какое-либо преимущество перед ну, например, достоинством. (Если не считать, что культура и достоинство — одно и то же.) Человек, принимающий участие в строительстве культуры, если он художник, не имеет основания для того, чтобы гордиться. Талант дан ему Богом, которого он, очевидно, должен благодарить. Не может быть достоинства в таланте — в том, что досталось тебе случайно. Это означало бы, что родившись в богатой семье, человек тем самым приобретал уже и чувство истинного достоинства, и тем самым, уважение других.

Духовную, нравственную культуру создает не человек, талант которого случаен, а народ, исторгающий независимо от собственного желания из себя личность, способную к творчеству, к духовной жизни. Талант принадлежит всем. А носитель его так же ничтожен, как и раб, трудящийся на плантации, как наркоман, как люмпен. Талант — несчастье, ибо, с одной стороны, не дает никакого права на достоинство или уважение, с другой же — возлагает огромные обязательства, подобно тому, как честный человек должен защищать переданные ему на сохранение драгоценности, без права пользования ими. Чувство собственного достоинства доступно каждому, кто испытывает в нем потребность. Не понимаю, почему слава — предел мечтаний так называемых деятелей искусств. Скорее всего, тщеславие — признак бездарности.

Неужели все актеры глупы?! Я начинаю думать, что умных актеров просто не существует. Читаю сейчас в «Новом мире» отрывки из воспоминаний С. Бирман с патетически безвкусным заголовком — «Судьбой дарованные встречи». Господи Боже мой! Она пишет о Г. Крэге и Станиславском. Цитирует запись их разговора о «Гамлете». В частности, об Офелии. Какая все это чепуха! Трактовка Крэгом Гамлета метафизична, и претенциозна, и глупа. Гамлет нелеп также в трактовке идиота и графомана Станиславского. И прав Крэг, вместе с тем, в том, что Офелия выпадает из трагедии, что она ничтожна, тогда как Станиславский без конца оглядывался на публику, боялся ее суда до полусмерти и считал ее чистой, прекрасной девушкой. Меня раздражает эта глупая писанина глупой старухи, которая хочет обратить на себя внимание.

Актеры глупы. В жизни еще ни разу не встречал умного актера. Ни разу! Были добрые, злые, самовлюбленные, скромные, но умных — никогда, ни разу. Видел одного умного актера — в «Земляничной поляне» Бергмана, и то он оказался режиссером.

Должен существовать идеал

Андрей Тарковский
5 сентября 1970 г.
«Мартиролог»
(мировоззренческие размышления)

Мартиролог_1……..

Что такое истина? Понятие истины? Скорее — нечто настолько человеческое, которое скорее всего не имеет эквивалента с точки зрения объективной, внечеловеческой, абсолютной. И раз человеческое, значит ограниченное, нераздельно подавленное рамками человеческой среды с точки зрения материи. Связать человеческое с космосом не мыслимо. Истину — тоже. Достигнуть в своих рамках (эвклидовских и ничтожных в сопоставлении с бесконечностью) величия — значит доказать, что ты всего-навсего человек. Человек, который не стремится к величию души, — ничтожество. Что-то вроде полевой мыши или лисы, Религия — единственная сфера, отомкнутая человеком для определения могущественного. А «самое могущественное в мире то, чего не видно, не слышно и не осязаемо», — сказал Лао-Цзы.

В силу бесконечных законов или законов бесконечности, которые лежат за пределом досягаемого, Бог не может не существовать. Для человека, неспособного ощутить суть запредельного, неизвестное, непознаваемое — БОГ. В нравственном же смысле Бог — любовь.

Для человека, чтобы он мог жить, не мучая других, должен существовать идеал. Идеал как духовная, нравственная концепция закона. Нравственность — внутри человека. Мораль — вне, и выдумана как замена нравственности. Там, где нет нравственности, царит мораль — нищая и ничтожная. Там, где она есть — морали нечего делать.

Идеал недостижим, и в этом понимании его структуры — величие человеческого разума. Попытаться в виде идеала изобразить нечто достижимое, конкретное — значит лишиться здравого смысла, сойти с ума.

Человек разобщен. Казалось бы, общее дело может стать принципом его объединения, целокупности. Но это — ложная мысль. Ибо уже 50 лет люди воруют, лицемерят, то есть едины в сознании своего призвания, а единения нет. Делом людей можно объединить, только если дела основываются на нравственности, входят в систему идеала, абсолютного. Поэтому труд никогда не сможет быть чем-то возвышающим. Поэтому существует технический прогресс. Если труд — доблесть и нравственная категория, то прогресс реакционен, что уже нелепо.

«Возведение труда в достоинство есть такое же уродство, каким было бы возведение питания человека в достоинство и добродетель», — сказал Л. Толстой. А тачание сапог и пахота были ему нужны совсем для другого. Для особо острого ощущения своей плоти, певцом которой он и был.

Если «нельзя объять необъятного», то кроме Бога человек ничем не оправдал своего существования. Религию, философию, искусство — эти три столпа, на которых удерживался мир, — человек изобрел для того, чтобы символически материализовать идею бесконечности, противопоставить ей символ возможного ее постижения (что, конечно, невозможно буквально). Ничего другого такого же огромного масштаба человечество не нашло. Правда, нашло это оно инстинктивно, не понимая, для чего ему Бог (легче!), философия (все объясняет, даже смысл жизни!) и искусство (бессмертие).

Гениально придумана идея бесконечности в сочетании с кратковременной человеческой жизнью. Сама эта идея бесконечна. Правда, я еще не уверен в том, что мерилом всей этой конструкции — человек. А может быть, растение? Нет мерила. Или оно всюду — в самой мелкой частице вселенной. Тогда человеку — плохо. Придется ему отказаться от многого. Тогда он не нужен Природе. На Земле, во всяком случае, Человек понял, что стоит перед лицом бесконечности. А может быть, все это просто путаница? Ведь никто не может доказать существования смысла! Правда, если кто-нибудь и докажет (себе, конечно), то сойдет с ума. Жизнь для него станет бессмысленной.

У Г. Уэллса есть рассказ «Яблоко». О том, как люди боялись съесть яблоко с древа познания. Замечательная мысль.

Вовсе не уверен в том, что после смерти будет Ничто, пустота, как объясняют умники, сон без сновидений. Но никто не знает никакого сна без сновидений. Просто — уснул (это он помнит) и проснулся (помнит тоже). А что внутри было — нет, не помнит. А ведь было! Только не запомнил.

Жизнь никакого смысла, конечно, не имеет. Если бы он был, человек не был бы свободным, а превратился бы в раба этого смысла, и жизнь его строилась бы по совершенно новым категориям. Категориям раба. Как у животного, смысл жизни которого в самой жизни, в продолжении рода. Животное занимается своей рабской работой потому, что чувствует инстинктивно смысл жизни. Поэтому его сфера замкнута. Претензия же человека в том, чтобы достичь абсолютного.

Вина или Фета?

Корней Чуковский
24 января 1926 г.

(Размышления Корнея Чуковского
на открытом судебном заседании
по делу о мошенничестве и растратах,
описанные в его дневнике)

«Во всём этом деле меня поразило одно. Оказывается, люди так страшно любят вино, женщин и вообще развлечения, что вот из-за этого скучного вздора — идут на самые жестокие судебные пытки. Ничего другого, кроме женщин, вина, ресторанов и прочей тоски, эти бедные растратчики не добыли. Но ведь женщин можно достать и бесплатно, — особенно таким молодым и смазливым, — а вино? — да неужели пойти в Эрмитаж это не большее счастье? Неужели никто им ни разу не сказал, что, напр., читать Фета — это слаще всякого вина? Недавно у меня был Добычин, и я стал читать Фета одно стихотворение за другим, и всё не мог остановиться, выбирая свои любимые, и испытывал такое блаженство, что, казалось, сердце не выдержит — и не мог представить себе, что есть где-то люди, для которых это мёртво и не нужно. Оказывается, мы только в юбилейных статьях говорим, что поэзия Фета это «одно из высших достижений русской лирики», а что эта лирика — есть счастье, которое может доверху наполнить всего человека, этого почти никто не знает…

…Русский растратчик знает, что чуть у него казённые деньги, значит, нужно сию же минуту мчаться в поганый кабак, наливаться до рвоты вином, целовать накрашенных полуграмотных дур, — и, насладившись таким убогим и бездарным «счастьем» , попадаться в лапы скучнейших следователей, судей, прокуроров. О, какая скука, какая безвыходность! И всего замечательнее, что все нерастратчики, сидящие на скамьях для публики, тоже мечтают именно о таком «счастье». Каждому здешнему гражданину мерещится — как предел наслаждения — Эмма, коньяк, бессонная ночь в кабаке. Иных наслаждений он и представить себе не может. Дай ему деньги, он сейчас же побежал бы за этими благами».

ЦензорА…

Корней Чуковский
16 декабря 1923 г.

16 декабря 1923 г., воскресение.

…Вчера и третьего дня был в цензуре.

Забавное место. Слонового вида угрюмый коммунист – без юмора – басовитый – секретарь. Рыло кувшинное, не говорит, а рявкает.

Во второй комнате сидит тов. Быстрова, наивная, насвистанная, ни в чём не виноватая, а в следующей комнате – цензора, её питомцы: нельзя представить себе более жалких дегенератов. Некоторые из них выходили в приёмную – каждый – карикатурен до жути. Особенно одна старушка, в рваных башмаках, обалделая от непрестанного чтения рукописей, прокуренная насквозь никотином, плюгавая, грязная, тусклая – помесь мегеры и побитой дворняги. Вышла в приёмную и шёпотом жаловалась: «Когда же деньги? Чёрт знает что. Тянут-тянут».

Именно она читала мою книжку «Две души Максима Горького» и выбросила много безвредного, а вредное оставила, дурында. Кроме неё из цензорской вышли другие цензора – два студента, восточного вида, кавказские человеки, без малейшего просвета на медных башках. Кроме них, я видел кандидатов: два солдафона в бараньих шапках стояли перед Быстровой, и один из них говорил:

— Я теперь зубрю, зубрю и скоро вызубрю весь французский язык.
— Вот тогда и приходите, — сказала она, — нам иностранные (цензора) нужны…
— А я учу английский, — хвастанул другой.
— Вот и хорошо, — сказала она.

Тоска безысходная…

Истинно русская Душа

Корней Чуковский
9 февраля 1921 г.

(Из дневника Корнея Чуковского)

Вчера вечером я был взволнован до слёз беседой со старушкой Морозовой, вдовой Петра Осиповича. Меня позвали к ней вниз, в коридор, где живут наиболее захудалые жильцы «Дома Искусств». Она поведала мне своё горе: после Петра Осиповича осталась огромная библиотека, стоящая несколько миллионов — а может быть и миллиард. Комиссариат хочет разрознить эту библиотеку: часть послать в провинцию, в какой-то нынешний университет, часть ещё куда-то, а часть — отдать в Институт Живого Слова — Гернгросу.

— А Гернгрос жулик! — восклицает она.
— Он на Александринской сцене недаром так хорошо играет жуликов. Он сам прохвост! И я ему ни одной книжки не дам. Моё желание отдать всю библиотеку бесплатно второму Педагогическому Институту, что на площади св. Марка («ах, нет, не Марка, а Маркса, я всё путаю!»). В этом институте покойный П. О. читал, там его любили, я хочу всю библиотеку бесплатно отдать в этот институт.

— Но ведь Гернгрос вам заплатит!

— Не хочу я книгами своего мужа торговать. Я продам его шубу, брюки продам, но книг я продавать не желаю. Я лучше с голоду помру, чем продавать книги…

И действительно помирает с голоду. Никаких денег, ни крошки хлеба.

Меня привела к ней добрейшая душа (сестра художника) Мария Александровна Врубель, которая и сказала ей, что, увы, хлеба она нигде не достала.

И вот, сидя в холодной комнатёнке, одна, седая, хилая старушонка справляет голодную тризну в годовщину со дня смерти своего Петра Осиповича. Один только Модзалевский вспомнил об этой годовщине — и прислал ей сочувственное письмо.

— Я каждый день ходила в Комиссариат Просвещения к Кристи. И он велел меня не принимать. — Должно быть, у вас много времени, если вы каждый день являетесь ко мне на приём, — говорил он.

— И буду являться, буду, буду, не желаю я, чтобы вы отдавали библиотеку прохвосту. Только через мой труп вы унесёте хоть одну книжку Петра Осиповича к Гернгросу. «

…а я слушал и холодел…

Когда я умру, прочтут мою жизнь…

Мария Башкирцева
1 мая 1884 г.

(Из авторского предисловия к дневнику)

  • К чему лгать и рисоваться! Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда,— остаться на земле во что бы то ни стало. Если я не умру молодой, я надеюсь остаться в памяти людей как великая художница, но если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник, который не может не быть интересным.
  • Во-первых, я очень долго писала, совершенно об этом не думая; а потом — я писала и пишу безусловно искренно именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла точной, абсолютной, строгой правды, она не имела бы никакого смысла. И я не только все время говорю то, что думаю, но могу сказать, что никогда, ни на одну минуту не хотела смягчать того, что могло бы выставить меня в смешном или невыгодном свете. Да и наконец, я для этого слишком высоко ставлю себя. Итак, вы можете быть вполне уверены, благосклонный читатель, что я вся в этих страницах. Быть может, я не представляю достаточного интереса для вас, но не думайте, что это я, думайте, что это просто человек, рассказывающий вам все свои впечатления с самого детства. Это очень интересный человеческий документ. Спросите у Золя, или Гонкура, или Мопассана. Мой дневник начинается с 12 лет, хотя представляет интерес только с 15—16 лет. Таким образом остается пополнить недостающее, и я намерена написать нечто вроде предисловия, которое даст возможность лучше понять этот литературный и человеческий памятник.
  • Когда я умру, прочтут мою жизнь, которую я нахожу очень замечательной. (Впрочем, иначе и быть не может.) Но я ненавижу всякие предисловия (они помешали мне прочесть много прекрасных книг) и всякие предуведомления этих извергов издателей. Поэтому-то я и пишу сама мое предисловие — без него можно было бы обойтись, если бы я издавала все, но я желала бы ограничиться тем, что начинается с 18-ти летнего возраста: все предшествующее слишком длинно. Итак, я даю вам заметки, достаточные для понимания дальнейшего: я часто возвращаюсь к прошедшему по поводу того или другого.
  • Если я умру вдруг, внезапно захваченная какой-нибудь болезнью!.. Быть может, я даже не буду знать, что нахожусь в опасности,— от меня скроют это. А после моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, семья моя прочтет и потом уничтожит его, и скоро от меня ничего больше не останется, ничего, ничего, ничего! Вот что всегда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, страдать, плакать, бороться и в конце концов — забвение… забвение, как будто бы никогда и не существовала…
  • Если я и не проживу достаточно, чтобы быть знаменитой, дневник этот все-таки заинтересует натуралистов: это всегда интересно — жизнь женщины, записанная изо дня в день, без всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, и в. то же время со страстным желанием, чтобы оно было прочитано; потому что я вполне уверена, что меня найдут симпатичной; и я говорю все, все, все. Не будь этого — зачем бы… Впрочем, будет само собой видно, что я говорю все.

Полная версия авторского предисловия к дневнику Марии Башкирцевой

Я презираю деньги

Мария Башкирцева
10 июля 1876 г.

Понедельник, 10 июля. Легко рассуждать и писать романы, но могущество и блеск (эти ничтожные сокровища сего мира) образуют как бы ореол около того, что мы любим, и заставляют почти любить то, чего мы не любим.

Так же верно и ясно, несмотря на возражения чувствительных душ, и то, что даже самые умные люди поддавались влиянию призрачных благ.

Но отложим все это в сторону и взглянем на дело с точки зрения сердца.

Не правда ли, ужасно быть в разлуке по нелепой причине, страдать от сомнений, разлуки, печали из-за денег?.. Я презираю деньги, но сознаю, что они необходимы.

Когда человек счастлив материально, то его ум и сердце свободны, и тогда можно любить без расчета, без задних мыслей, без подлостей.

Почему столько женщин любили королей?

Потому что король есть воплощение могущества, потому что женщина любит властвовать, но ей нужно опираться на что-нибудь сильное — как нежному, хрупкому растению нужно прислониться к дереву.

Не приписывайте моему поведению ужасных расчетов: я не потому люблю человека, что он богат, но потому, что он свободен, волен во всех своих движениях.

Я хотела продолжать, но все, что я могу сказать, сводится всегда к следующему: полное нравственное счастье может существовать только тогда, когда материальная сторона удовлетворена и не заставляет заботиться о себе, наподобие пустого желудка.

Все, что я говорю, я не вычитала из книг и не испытала сама, но пусть все те, которые пожили, кому не шестнадцать лет, как мне, отложат в сторону ложный стыд, который испытывают, признаваясь в таких вещах, и скажут, что мои слова — неправда. Если кто-нибудь довольствуется малым, то только потому, что не видит дальше того, что имеет.

Дневник Марии Башкирцевой

Этот бедный дневник…

Мария Башкирцева
3 июля 1876 г.

Понедельник, 3 июля. Amor decrescit ubique crescere non possit. «Любовь уменьшается, когда не может больше возрастать».

Поэтому-то, когда люди вполне счастливы, они начинают незаметно любить меньше и кончают тем, что отдаляются друг от друга.

Завтра я уезжаю. Не знаю, почему-то мне жаль покидать Ниццу.

Я отобрала ноты, которые увезу с собой, несколько книг: энциклопедию, один том Платона, Данте, Ариоста, Шекспира, затем массу романов Булвера, Коллинза и Диккенса.

Я еду в Россию… Мне бы хотелось накануне дня, ожидаемого с таким нетерпением, лечь пораньше, чтобы сократить время.

Меня тянет в Рим. Рим — такой город, который не сразу поддается пониманию. Сначала я видела в Риме только Pincio и Corso. Я не понимала простой и полной воспоминаний красоты равнины, лишенной деревьев и домов. Одна волнообразная равнина, словно океан в бурю, усеянная тут и там стадами овец, которых стерегут пастухи, подобные тем, о которых говорит Виргилий.

Ведь только наше беспутное сословие претерпевает тысячи изменений, а люди простые, люди природы, не меняются и сходны во всех странах.

Рядом с этой огромной пустынной местностью, изборожденной водопроводами, прямые линии которых перерезают горизонт, производя захватывающий эффект, видны прекраснейшие памятники как варварства, так и всемирной цивилизации. Зачем говорить — варварства? Разве потому только, что мы, современные пигмеи, с нашей маленькой гордостью считаем себя цивилизованнее, благодаря тому, что родились последними.

Никакое описание не может дать полного понятия об этой грациозной и великолепной стране, об этой стране солнца, красоты, ума, гения, искусства, об этой стране, так низко упавшей и лишенной возможности подняться.

Оставить здесь мой дневник, вот истинное горе! Этот бедный дневник, содержащий в себе все эти порывы к свету — порывы, к которым отнесутся с уважением, как к порывам гения, если конец будет увенчан успехом, и которые назовут тщеславным бредом заурядного существа, если я буду вечно коснеть.

Выйти замуж и иметь детей? Но это может сделать каждая прачка!

Но чего же я хочу? О! Вы отлично знаете. Я хочу славы! Мне не даст ее этот дневник. Этот дневник будет напечатан только после моей смерти: в нем я слишком обнажена, чтобы показать его, пока я жива. К тому же он будет не чем иным, как дополнением к замечательной жизни. Жизнь, исполненная славы! Это безумие — результат исторического чтения и слишком живого воображения.

Я не знаю в совершенстве ни одного языка. Моим родным языком я владею хорошо только для домашнего обихода. Я уехала из России десяти лет; я хорошо говорю по-итальянски и по-английски. Я думаю и пишу по-французски, а между тем, кажется, делаю еще грамматические ошибки. Часто мне приходится искать слова, и с величайшей досадой я нахожу у какого-нибудь знаменитого писателя мою мысль, выраженную легко и изящно!

Что я такое? Ничто. Чем я хочу быть? Всем. Дадим отдых моему уму, утомленному этими порывами к бесконечному. Вернемся к А.

Бедный Пьетро! Моя будущая слава мешает мне думать о нем серьезно. Мне кажется, что она упрекает меня за те мысли, которые я ему посвящаю.

Я сознаю, что Пьетро существует для меня только для того, чтобы развлечь, музыка — чтобы заглушить вопли моей души… И все-таки я упрекаю себя за мысли о нем, раз он мне не нужен! Он даже не может быть первой ступенью той дивной лестницы, на верху которой находится удовлетворенное тщеславие.

Дневник Марии Башкирцевой

Вы только подумайте, живут только раз и жизнь так коротка!

Мария Башкирцева
8 июня 1876 г.

Четверг, 8 июня. Философские книги потрясают меня. Это продукты воображения, поворачивающие все вверх дном. Читая много, со временем я к ним привыкну, но теперь у меня дух захватывает.

Когда мною овладевает лихорадка чтения, я прихожу в какое-то бешенство, и мне кажется, что никогда не прочту я всего, что нужно; я бы хотела все знать, голова моя готова лопнуть, и я снова словно окутываюсь плащом пепла и хаоса.

Я спешу, как сумасшедшая, читать Горация.

О! Когда я только подумаю, что есть избранные, которые веселятся, двигаются, наряжаются, смеются, танцуют, пляшут, любят, которые, наконец, предаются всем прелестям светской жизни, а я — я плесневею в Ницце!

Я остаюсь еще довольно рассудительной, пока не думаю о том, что живут только один раз. Нет, вы только подумайте, живут только раз и жизнь так коротка!

Когда я подумаю об этом, то становлюсь безумной, и мозг мой кипит от отчаяния.

Живешь только раз! А я теряю эту драгоценную жизнь, запрятанная дома, никого не видя.

Живешь только раз! А мне еще портят эту жизнь!

Живешь только раз! А меня заставляют недостойно терять мое время! А дни все бегут и бегут, они уже никогда не вернутся, они все укорачивают мою жизнь.

Живешь только раз! И неужели жизнь, без того короткую, нужно еще укорачивать, портить, красть, да, красть подлыми обстоятельствами.

О Боже!

Дневник Марии Башкирцевой

Вся моя жизнь — в этом дневнике

Мария Башкирцева
27 декабря 1875 г.

Понедельник, 27 декабря. Вся моя жизнь — в этом дневнике; мои наиболее спокойные минуты — когда я пишу. Это, может быть, мои единственные спокойные минуты.

Если я умру скоро, я все сожгу, но если я не умру, дожив до старости, все прочтут этот дневник. Я думаю, что еще не существует такой фотографии, если можно так выразиться — целой жизни женщины, всех ее мыслей, всего, всего. Это будет интересно. Если я умру молодой, скоро, и — по несчастью — не успею сжечь этот дневник, скажут про меня: «Бедное дитя! Она любила, и отсюда все ее отчаяние»! Пусть говорят, я не буду доказывать противного, потому что — чем больше я буду говорить, тем меньше мне поверят.

Может ли быть что-нибудь более плоское, более подлое, более презренное, чем род людской? Ничего! Ничего! Род человеческий был создан к погибели… ну, да, я хотела сказать — к погибели рода человеческого.

Уже три часа утра, а, как говорит тетя, я ничего не выиграю, проводя бессонные ночи. О, какое нетерпение. Мое время придет, я охотно верю этому, — а что-то все шепчет мне, что оно никогда не придет, что всю мою жизнь я буду только ждать… вечно ждать. Все ждать… ждать!

Я так сержусь; я не плакала, не ложилась на пол. Я спокойна. Это плохой знак; уж лучше, когда приходишь в бешенство…

Дневник Марии Башкирцевой